— Вы считаете, что все, чем мы занимались, было напрасно?
— Не знаю, — ответила она. — Я пыталась понять это, но к ответу не пришла. Может, и не приду. Я знаю только, что жизнь никуда не исчезает, не гасится и не задувается, как свечка. Смерть — это только превращение. Жизнь остается, но становится другой. Точно так же, как материя становится энергией, а энергия — материей.
— Значит, мы идем все дальше и дальше?
— Кто «мы»?
Да, верно, подумал Фрост. Что такое «мы»?
Кроха сознания, возомнившего себя противостоящим холодной безбрежности безразличного к ней космоса? Крупинка, решившая, что она что-то значит, когда не значит ничего! Маленькое, дрожащее «я», которое думает, что вселенная вращается вокруг него, хотя та не имеет и понятия о нем?
Нет, совсем не так, решил Фрост. Потому что, если ее слова верны, то каждое такое «я» и есть основа мироздания, его цель и назначение.
— Что вы думаете делать со всем этим? — спросил он вслух.
Она пожала плечами.
— А как по-вашему? Что станется с Нетленным Центром, если я опубликую свои результаты? Что будет с людьми.
— Не знаю.
— Что я им скажу? Не больше, чем сказала вам: жизнь — продолжается, она не может исчезнуть; она столь же вечна, как пространство и время, потому что вместе с ними образует основу мироздания. Только это — жизнь бесконечна, и никаких конкретных надежд и обещаний. Я не могу даже сказать им, что смерть — это, кажется, лучшее, что произойдет с нами.
— Это правда?
— Я бы очень хотела так думать.
— Но кто-нибудь другой, лет через двадцать, через пятьдесят, даже через сто, докопается до того, что обнаружили вы. Нетленный Центр уверен, что вы что-то нашли. Они знают, что вы работали с гамалийской математикой и усадят толпу людей заниматься тем же. И кто-то из них непременно разберется.
Мона Кэмпбел спокойно сидела на ступеньках.
— Что же, — сказала она, помолчав. — Вот они пускай и говорят. А я не могу представить себя в роли такого героя, который единым махом перечеркивает все, что человечество воздвигало две сотни лет.
— Но вы же замените это новой надеждой! Вы только подтвердите истинность того, во что человечество верило века!
— Поздно. Мы уже кроим собственное бессмертие, свою вечность. Оно у нас в руках. Как теперь заставить людей отказаться от него?!
— Поэтому вы и не возвращаетесь? Не потому, что не хотите сказать людям, что путешествия во времени невозможны, но потому, что тогда они узнают, что жизнь и так вечна безо всяких выдумок?
— Конечно, — вздохнула она. — Не могу же я превратить человечество в сборище дураков.
35
Огден Рассел наткнулся на что-то, похожее на камень, и прекратил копать. Копал он руками и глубокую яму выкопать не мог. Доконает его в конце концов этот крест.
Он распрямился — края ямы доходили до бедер. Он взглянул на лежащий крест — да, яма явно маловата для него, нужно раза в два глубже, хотя бы. Опять надо отступать на несколько футов в сторону и приниматься за дело снова, потому что если он и выкопает валун, то как вытащит его наружу?
Рассел устало прислонился к стенке, ударил камень пяткой, и тут сообразил, что препятствие не слишком-то похоже на валун.
Он удивленно хмыкнул. А что же это, если не камень?
Рассел присел на корточки, скорчился в тесном пространстве и ощупал странный предмет. Какая-то явно плоская поверхность. Он надавил — пружинит.
Озадаченный, он торопливо выгреб несколько горстей песка и обнаружил, что ниже предмета копать он может совершенно свободно.
Порылся еще, нащупал края предмета, ухватился за них и, изо всех оставшихся сил, насколько позволяло неудобное положение, дернул. Предмет, который он было принял за камень, подался вверх, и Рассел увидел, что это — изъеденный ржавчиной кусок металла.
Под ним открылась полость, из которой выглядывали пожелтевшие свертки.
Рассел взял в руки один. Бумага была старой, истлевшей и рассыпалась от прикосновения. В его руках оказался необычайно изящный предмет, украшенный тончайшей резьбой.
Выпрямившись, он подставил его под луч солнца, и увидел, что держит в руках пластину гравированного нефрита. На синевато-зеленом фоне плыл белый карп, каждая чешуйка его была верхом совершенства. Рука Рассела задрожала.
Перед ним была красота, сокровище и — если остальные свертки содержали в себе такие же вещи — перед ним было богатство, о котором и мечтать-то могли немногие.
Рассел осторожно положил пластину на песок и наклонился, чтобы достать остальные свертки. Так на песке оказались около двух дюжин пластинок.
Он смотрел на них, сияющих в солнечном свете, туман застилал ему глаза, а слезы текли по щекам.
Неделями он молился, неделями страдал, питался моллюсками, которые вызывали в нем отвращение, мерз, стирал в кровь колени, а все это время под его ногами лежало сокровище — таинственный клад, который ждал и дождался своего часа. А если бы он не стал копать новую яму для креста?
Сокровище, думал Рассел. Не то, что он искал, но, несомненно, это было богатство, которое позволит ему войти во вторую жизнь, обладая завидным финансовым положением.
Он выбрался из ямы и присел возле нефрита, осторожно разглядывая, боясь прикоснуться — все еще не веря своим глазам.
Сокровище, повторял он. Он не искал его, но нашел.
Или это новое испытание, вздрогнул Рассел. Такое же, как испытание моллюсками, как крест, как все несчастия, которые он уже претерпел. Вдруг Всевышний с умыслом навел его на драгоценности, чтобы проверить достоин ли он сокровища совсем иного?
А он проявляет слабость, когда следует немедленно схватить найденное и зашвырнуть подальше в реку? И вернуться к трудам, прочно установить крест, который не свалит никакой ветер? А потом, в качестве последнего свидетельства, вырвать из груди передатчик, и зашвырнуть в реку, чтобы оборвать последнюю связь с миром?
Рассел упал на песок и в неистовстве катался по нему, обхватив себя руками.
Неужели этому не будет конца? — вопрошал он себя. Неужели нет предела унижениям, сквозь которые должен пройти человек?
Все книги сходились на том, что Бог — добр и милосерден. Он хочет победить зло в людских душах, хочет приблизить их к себе. Эта дорога всегда открыта, всегда ясна и стоит лишь следовать ею, чтобы облечься в вечное сияние.
Но здесь, на этом острове, милосердием и не пахло. Путь не открывался, он сумел найти лишь нефрит в ржавых останках какого-то ящика — что это значит? Даже если находка и была устроена божественным вмешательством?
Но, спросил он себя, зачем Богу вмешиваться в его жизнь? Почему Бог должен беспокоиться о нем? К чему Господу один никчемный и бестолковый человечишко, когда у Него есть миллиарды других? Почему же он, Рассел, так ожидает внимания к себе? Не есть ли подобное ожидание просто проявление гордыни, что и само по себе — грех?
Рассел взял в руку одну из пластинок и размахнулся для броска. Рыдания сотрясали его, лицо было мокрым от слез.
И тут он понял, что проиграл. Потому что от него требуют заплатить цену, на которую его плотская природа не согласится никогда.
36
Ночью Мона Кэмпбел уехала, на влажной траве не осталось даже следов от колес. Она не вернется, понял Фрост, исчезло пальто, которое постоянно висело на гвозде за дверью, не осталось и намека на то, что она когда-либо была здесь.
Дом пуст. Не потому, что в нем никого не осталось, а потому что он уже не предназначен для людей, он принадлежит прошлому. Людям такие дома уже не нужны, теперь они живут в гигантских сооружениях из бетона и стали, боятся одиночества и не переносят вида незастроенной земли. Впрочем, такой скоро и не останется вовсе, вся планета превратится в один единый дом, вмещающий в себя десятки миллиардов живых существ, но и этого будет мало. Люди станут жить в городах-спутниках, кружащих в космосе, отправятся к другим планетам и приспособят их для себя. Приберут к рукам последний клочок пространства. А что им остается? Мечта о перемещениях во времени умерла.
